Г.К.Честертон
ОМАР ХАЙЯМ И СВЯЩЕННОЕ ВИНО
Chesterton
G.К. Omar and the Sacred Vine // Chesterton G. K. Heretics. L., 1905. p. 102-112.
Перевод Н.Л.Трауберг – В кн.: Самосознание
европейской культуры XX века. М., 1991, с. 208-211
Так называемая новая нравственность не без ярости вцепилась в
проблему пьянства. Энтузиасты не знают покоя – от тех, кто выдворяет людей из
ресторана в 12.30, до пылкой дамы, которая крушит топором американские бары; но
все они, почти всегда, признают, что пить можно в одном-единственном
случае: для подкрепления, как пьют лекарство. С этим я не соглашусь ни за что
на свете. Пить безнравственно и опасно только в том случае, если выпивка для
вас – лекарство. И вот почему. Если вы пьете для удовольствия, вы гонитесь за
чем-то редким – ведь, пока вы в здравом уме, вы не ждете, что каждый час
принесет вам удовольствие. Если же вы пьете для здоровья – вы стремитесь к вещи
естественной; к тому, что вам положено; к тому, без чего вы действительно не
можете обойтись. Тот, кто познал искушение экстаза, еще может устоять; но вряд
ли устоит тот, кто познал искушение нормальности. Представьте себе, что вы
даете человеку волшебное снадобье и говорите ему: "Прими, и ты
перепрыгнешь памятник!". Без сомнения, он примет и перепрыгнет, но вряд ли
он начнет прыгать день и ночь на потеху согражданам. А вот если вы дадите
снадобье слепому и скажете: "Прими, и ты увидишь", искушение окажется
много, много сильнее. Как сможет он удержаться,
заслышав цокот копыт или пенье птиц на рассвете? Не так уж трудно отказаться от
развлечения; почти невозможно отказаться от непременного условия нормальной
жизни. Всякий врач знает, как опасно давать больным алкоголь, даже для под крепления сил. Я совсем не
хочу сказать, что, по моему мнению, нельзя дать больному для бодрости глоток
вина. Но мне кажется, что гораздо естественней и несравненно полезней давать
его здоровым просто так.
Здравая точка зрения на выпивку покажется парадоксом, как и многие
здравые мнения. Пейте от радости, но никогда не пейте с горя. Никогда не пейте,
если вам без этого плохо, – иначе вы уподобитесь серолицему
подонку. Пейте, когда вам и без того хорошо, – и вы
уподобитесь веселым крестьянам Италии. Не пейте потому, что вам надо напиться,
– это разумное пьянство, оно ведет к смерти и аду. Пейте потому, что вам не
нужно, – это пьянство неразумное и древнее здоровье мира.
Несколько десятилетий лежит на английской словесности славная тень
восточного поэта. Перевод Фитцджеральда [1] вобрал в себя, сконцентрировал весь темный,
пассивный гедонизм нашей эпохи. О литературных достоинствах этой книги говорить
не стоит – мало на свете стихов, в которых с такой силой соединились бы веселая
колкость эпиграммы со смутной печалью песни. Но об ее философском, этическом и
религиозном влиянии, которое не меньше ее литературных достоинств, я бы хотел
поговорить, и, признаюсь, отнюдь не в мирных тонах. Многое можно сказать против
духа "Рубайят" и волшебной ее власти. Но главное зло в том, что, к собственному, тем более – к нашему,
несчастью, эта великая книга нанесла сокрушительный удар общительности и
радости. Кто-то сказал про Хайяма: "Печальный и счастливый старый
перс". Печальным он был, счастливым – не был ни в каком смысле слова. Он
враждебен радости больше, чем пуритане.
Мудрый и прекрасный перс лежит под розовым кустом со свитком
стихов и чашей вина. Трудно поверить, что, глядя на него, кто-нибудь вспомнит
темноватую комнату, где врач отмеряет бренди безнадежному больному. Еще труднее
поверить, что это зрелище наведет на мысль об испитом подонке,
хлещущем джин в кабаке. Тем не менее эти трое связаны
воедино невеселыми узами. Плохо не то, что Хайям воспевает вино, – плохо то,
что он воспевает наркотические свойства вина. Он призывает пить с горя. Для
него опьянение закрывает, а не открывает мир. Он пьет не поэтически, т.е. не
весело и не бездумно. Он пьет разумно, а это ничуть не поэтичней банковской
сделки и ничуть не приятнее слабительного. Насколько выше – по чувству, не по
стилю – старая застольная песня:
По кругу пустим чашу мы,
Пусть льется сидр рекою.
Ее пели счастливые люди, славя поистине хорошие вещи – душевную
беседу и братство и короткий досуг бедняков. Конечно,
почти все высоконравственные нападки на Хайяма наивны и неверны, как всегда.
Один ученый, к примеру, был так глуп, что обвинил его в атеизме и материализме.
И то, и другое почти немыслимо для восточного человека – на Востоке слишком
хорошо разбираются в метафизике. На самом же деле христианин, читающий Хайяма,
скажет, что он отводит не мало, а слишком много места Богу. Омар Хайям
исповедует тот страшный теизм, чьи адепты не могут представить ничего, кроме
Бога, и не знают ни человеческой личности, ни человеческой воли.
Не спрашивают мяч согласия с броском.
По полю носится, гонимый Игроком,
Лишь Тот, кто некогда тебя сюда забросил, –
Тому все ведомо, Тот знает обо всем. [2]
Христианский мыслитель – Августин или Данте – не согласится с
этими строками, потому что они отрицают свободную волю, честь и достоинство
души. Высочайшая мысль христианства не приемлет такого скепсиса не потому, что
он подрывает веру в Бога, а потому, что он подрывает веру в человека.
"Рубайят" воспевает громче
всех безрадостную погоню за наслаждением; но она не одна. Самые блестящие люди
нашей эпохи зовут нас к тому же самому сознательному культу редких наслаждений.
Уолтер Пейтер [3] говорит, что все мы –
приговоренные к смерти и нам остается наслаждаться прелестью минуты ради самой
минуты. Тому же учила нас убедительная и безотрадная философия Уайльда. Девиз
этой веры – carpe diem;
[4] но
исповедуют ее не счастливые, а очень несчастные люди. Великая радость не срывает походя розовые бутоны – взгляд ее прикован к вечной
розе, которую видел Данте. Истинная радость исполнена духа бессмертия. Все
великие комические книги – "Тристрам" и
"Пиквик", [5] например, – просторны и неподвластны гибели;
читая их, мы чувствуем, что герои – бессмертны, а повествованию нет конца.
Конечно, острая радость нередко бывает короткой; но это не значит,
что мы мыслим ее как короткую, преходящую и наслаждаемся ею "ради данной
минуты". Тот, кто это сделает, попытается осмыслить радость и ее разрушит.
Радость – таинство как вера, ее нельзя осмыслять. Представим себе, что человек
испытывает истинную радость. Я говорю не об эстете, взирающем на ценную эмаль,
я имею в виду яростную, почти мучительную радость – миг восторга в первой любви
или миг победы в бою. Влюбленный радуется в эту минуту отнюдь не "ради
минуты". Он радуется ради возлюбленной или, на худой конец, ради самого
себя. Воин радуется не ради минуты, а ради знамени. Он может сражаться за
глупое, ненужное дело, влюбленный может разлюбить через пять дней. Но в эту
минуту знамя для воина – вечно, любовь для влюбленного – бессмертна. Такие
мгновения пронизаны вечностью; они дают радость именно потому, что не кажутся
преходящими. Взгляните на них с точки зрения Пейтера
– и они тут же станут холодными, как сам Пейтер и его
стиль. Человек не может любить смертное, хотя бы на
недолгий срок.
Чтобы понять ошибку Пейтера, вспомним
его знаменитую фразу. Он хочет, чтоб мы горели пламенем твердым, как рубин.
Но в том-то и дело, что пламя не может быть твердым, его нельзя ни
гранить, ни оправлять. Так и чувства человеческие нетверды и не похожи на
камни; они опасны, как пламя, опасно трогать их и даже изучать. Чтобы наши
страсти стали твердыми, как драгоценные камни, они должны стать холодными, как
эти камни, – другого пути нет. И самый сильный из всех ударов по простым
человеческим радостям, самый смертельный – клич эстетов carpe
diem. Для всех без исключения удовольствий и
радостей нужен совсем другой дух – дух робости, привкус неуверенной надежды,
ребяческого страха. Страсть невозможна, если нет чистоты и простоты; я говорю и
о дурных страстях. Даже порок требует невинности.
Не будем говорить о том, как повлиял Хайям (или Фитцджеральд) на
дела другого мира. Сейчас нам важно, что этому миру он принес немалый вред.
Пуритане, как я уже сказал, много веселей его. Новые аскеты, сторонники Торо [6] и
Толстого, куда жизнерадостнее – ведь как ни труден отказ от вина и роскоши, им
остаются все простые радости, а главное – они не теряют способности радоваться.
Торо может радоваться закату и без чашки кофе. Толстого не радует брак – но он
достаточно здоров духовно, чтобы радоваться чернозему. Отказавшись от самых
примитивных удобств, можно наслаждаться природой. Куст хорош и для трезвого. Но ни природа, ни вино – ничто на свете не
обрадует вас, если вы неправильно понимаете радость; а с Хайямом (или
Фитцджеральдом) случилось именно это. Он не видит, что радость невозможна для
того, кто не верит в вечную радость, заложенную в природе вещей. Нас не
обрадует и падекатр, если мы не верим, что звезды пляшут нам в такт. Никто не
может быть истинно весел, кроме серьезных людей. В конце концов, человек может
радоваться только сути вещей. Он может радоваться только вере.
Некогда люди верили, что звезды танцуют под их свирель, и плясали
так, как никто не плясал с той поры. Мудрец "Рубайят"
связан с этой древней языческой одержимостью не больше, чем с христианством.
Духа вакханалии в нем не больше, чем духа святости. Дионис и его последователи
знали радость бытия, серьезную, как у Уитмена. Дионис сделал вино не
лекарством, а таинством. Иисус Христос тоже сделал вино таинством. Для Хайяма
вино – лекарство. Он пирует потому, что жизнь безрадостна; он пьет с горя.
"Пей, – говорит он, – ибо ты не знаешь, откуда ты пришел и зачем. Пей, ибо
ты не знаешь, куда и когда пойдешь. Пей, ибо звезды жестоки и мир движется
впустую, как волчок. Пей, ибо не во что верить и не за что бороться. Пей, ибо
все одинаково гадко и одинаково бессмысленно". Так говорит он, протягивая
чашу. Но на высоком алтаре стоит Другой, тоже с чашей
в руке. "Пей, – говорит Он, – ибо мир, как это вино, пламенеет багрянцем
любви и гнева Господня. Пей, ибо ангел поднял трубу, выпей перед боем. Пей, Я
знаю, куда и когда ты пойдешь. Пей это вино – кровь Мою Нового Завета, за вас
проливаемую".
[1] Omar Khayam. Rubayyat
// Transl. by Fitzgerald E. L., 1859. Фитцжеральд, Эдуард (1809-1883) –
английский поэт и переводчик; заинтересовавшись средневековой персидской
поэзией, в 1856 г. изучил персидский язык. Перевод "Рубайят"
Омара Хайяма, вышедший в 1859 г., а затем неоднократно перерабатывавшийся и
дополнявшийся, – основной труд жизни Фитцжеральда,
признанный шедевр английской поэзии. Скептицизм и гедонизм Хайяма были
заострены переводчиком против респектабельности викторианской эры.
[2]
Перевод с англ. И. Б. Роднянской.
[3] Пейтер, Уолтер (1839-1894) –
английский писатель и критик, близкий к прерафаэлитам. С точки зрения Пейтера, единственный выход человека из одинокого мира
субъективных представлений – в поисках красоты, в чистом искусстве и приносимом
им наслаждении. Хотя под влиянием оксфордского неокатолицизма
Пейтер порой пытался гармонизировать свой эстетизм с
христианской этикой, он остался проповедником культа художественной формы, а в
конце жизни предался пессимистическим размышлениям о гибели искусства в
современной атмосфере пошлости.
[4] Carpe diem (лат.) – лови
мгновение.
[5] Речь
идет о произведениях английского классического юмора – о романе сентименталиста
Лоренса Стерна (1713-1768) "Жизнь и мнения Тристрама
Шенди, джентльмена" и романе Чарльза Диккенса
"Записки Пиквикского клуба".
[6] Торо,
Генри Дейвид (1815-1862) – американский мыслитель,
писатель и общественный деятель; примыкал к философскому кружку трансценденталистов, развернувшему романтическую критику
цивилизации и проповедь духовной свободы, самосовершенствования,
пантеистического слияния с природой. Главное произведение Торо – "Уолден, или Жизнь в лесу" (Wolden,
or Life in
the woods, 1854), описание
своеобразной "робинзонады" автора, когда он в 1845-1847 гг., порвав с
цивилизованным миром, жил в родных местах в лесной глуши и в условиях крайнего
воздержания возделывал клочок земли на берегу Уолденского
озера.