Влад Лебедько
ИHТЕРВЬЮ С №20
Девятая глава из кн. В.Лебедько
"Хроники российской саньясы". СПб., 1999
...И
вот я в Киеве, у легендарного "Hомера Двадцать", известного "демистификатора
мистики", автора многочисленных самиздатовских текстов,
которыми, с середины семидесятых годов, зачитывалось множество Искателей во
всех регионах страны.
Киев,
26.01.1999
В.Л.
– Почему вы решили встать на Путь?
№20
– Я не решил, так вышло. Особенность моего Пути состояла в том, что начался он
непроизвольно. Оккультная литература, в которой упоминалось о Пути, попадала
мне в руки и до того, но ничего ценного, кроме забавных словосочетаний, я в ней
не находил. Я был насмешником, циником и весельчаком. А потом я на какое-то
время был вырван из обычной своей среды обитания и... кое-что переживал. И
когда затем в руки ко мне попали комментарии Рамачараки
к "Свету на пути" Мабель Коллинз, я прочел
там о себе – о том, что я переживал. Это было очень точное описание. Но, что
было для меня самым важным и определило дальнейший путь, – мой опыт описывался
не теми словами, которыми бы я описывал его сам. Вместе с тем не узнать его
было невозможно: это был опыт тех же переживаний, описанный другим человеком. И
это стало для меня ключевым открытием: непосредственный опыт может
описываться по-разному. Я раз и навсегда усвоил, что интеллектуальные
конструкции представляют собой не более (и не менее) чем средство организации и
передачи опыта. Звучит вроде бы самоочевидно. На самом деле, однако, это
довольно редкое постижение, – во всяком случае, я немногих духарей
встречал, которые бы действительно понимали роль и место мысли. В большинстве
своем они были жертвами каких-то ментальных фиксаций – концепций, с которыми
непроизвольно отождествляли свой опыт, – или страдали "детской болезнью
левизны в дзен-буддизме", отрицая значение мысли вообще.
А
потом я стал развивать успех.
–
Успех?
–
Ну да. Для меня было несомненным, что я без всякой посторонней помощи сделал
первые шаги по какому-то пути, который, оказывается, известен и описан.
–
У вас был учитель?
–
Внешнего учителя не было, учитель был внутренний.
–
Что это за внутренний учитель?
–
Я прочел о нем у того же Рамачараки. Какие-то стороны
моего опыта описывались там в терминах
"внутреннего учителя". Речь идет о возможности получать из глубины
души неведомое тебе ранее знание, причем получать его в законченной, едва ли не
афористичной форме. С таким учителем у меня были серьезные отношения, и все мои
тексты были написаны с его помощью. Но благодаря изначальному постижению
разницы между опытом и его концептуализацией, у меня это не приняло форму контактерства, вещания от имени потусторонней сущности.
–
А как это у вас происходило?
–
Впадая в другую крайность – крайность объективизма, – можно сказать, что это
был опыт сознательно-культивирующего отношения к интуиции. Говорят о бытовой
интуиции, научной интуиции и т.п. Суть в том, что интуиция может давать ответы
на любые действительно значимые для тебя вопросы. Для меня тогда самыми главным вопросом был вопрос о смысле жизни. Внешние,
даваемые другими ответы я не ощущал таковыми, для меня это были просто слова.
Гораздо интереснее было задавать этот вопрос самому себе: я не находил на него
в себе не то что ответа, – никакого отклика вообще. Я ощущал лишь мягкое,
гасящее звук молчание. Молчание это представлялось мне даже забавным: как же
так, – задаешь вопрос, ну хоть бы эхо какое услышать!
Полная тишина. Несмотря на это, от вопрошания я не отказывался. Равно как не
отворачивался и от факта его безответности. Я ясно ощущал, как вопросы мои
уходят куда-то в глубину; меня не покидало чувство, что там что-то есть. Я был
открыт миру, принимал живое участие в молодежных тусовках,
впитывал подобно губке жизненный опыт. Но все это происходило в присутствии и
на фоне внутреннего молчания, – я все время краем уха прислушивался к нему. И,
по-видимому, когда подошел срок, там, в глубине, все, что нужно,
интегрировалось, и совершенно неожиданно для меня вышло на поверхность. Это
случилось ночью, когда я ехал в поезде на третьей полке общего вагона. В мое
сознание вошло слово. Смысл жизни оказался простым, как сибирский валенок.
–
И в чем же смысл жизни?
– Ну какой смысл произносить сейчас какое-то хорошо известное
слово? Ясное дело, что оно так словом и останется. Но для меня за ним стояла
вся совокупность моего опыта. Это была вершина некоего айсберга, всплывшего из
глубин души. Эта вершина была неотделима от айсберга и вне его не имела смысла.
Потом
новое знание стало открываться мне опять и опять. Причем оно представлялось мне
всякий раз несомненно истинным, поражало своей
самоочевидностью. Пытаясь постичь природу этих откровений, я понял, что они являются
не чем иным, как самопроизвольной интеграцией моего опыта, опыта моих
собственных попыток осмысления жизни. Более того, я обнаружил, что механизм
этот по сути дела идентичен с частично уже освоенным мною механизмом
творчества, появления ("создания") новых образов, – я был тогда
художником. Когда я прочувствовал, как материал загружается в бессознательное,
как он выходит затем в преображенном виде на поверхность, и какие для этого
необходимы условия, я стал культивировать их, то есть обслуживать этот механизм
сознательно. Точнее, я стал служить ему. Потому что ключевым в этом процессе
было личное отношение к нему как к Учителю, а не просто как к
"механизму" интуиции или творчества. Я начал взаимодействовать с ним,
я сознательно вступил с ним в личные
отношения, и тем самым чрезвычайно интенсифицировал этот внесознательный
источник знания.
Должен
сказать, что такая работа с глубинами своей души – это работа на грани
одержимости. Непроизвольная концептуализация такого рода личных отношений,
отождествление этого опыта с некой частной мыслеформой приводит к появлению
всяких "тибетских махатм",
"космических разумов" и тому подобных прелестей духовной жизни. Но
сам по себе этот механизм реален. Он работает и, если человек не впадает в
соблазн самоцельной его эксплуатации, вполне может
работать конструктивно. Это именно тот источник, из которого люди получали
новое знание во все времена, – знание, которое воспринималось как откровенное и
продолжало воспроизводиться затем последующими поколениями. Источник этот в
разные времена называли по-разному. Я могу говорить о нем как о
"внутреннем учителе" или "механизме интуиции"; однако
тонкость состоит в том, что сам для себя я его окончательно никак не называю. Я
действительно склонен трактовать его как "интуицию", но вовсе не
считаю такую безличную трактовку оптимальной. Как бы там ни было, именно
способность не смешивать внутренний опыт и его интерпретацию помогла мне не
слететь с катушек в условиях отсутствия внешнего учителя как критерия нормы и
защитника психического здоровья.
–
А что, были такие ситуации, когда это могло произойти?
–
У меня не было, но я видел, как это происходит с другими, когда они залипают на
каких-то интеллектуальных конструкциях или учениях и отождествляют с ними свой
опыт. У меня такого не могло произойти в принципе, так как опыт и его
объяснения были растождествлены изначально. Я получил
первый опыт Пути, не имея никакой теоретической базы.
–
Все-таки, как произошло, что вы вдруг начали получать этот опыт?
– В
моем случае это произошло от полноты жизни, а полнота жизни была обусловлена
судьбой – местом рождения и жизненными обстоятельствами. У меня было счастливое
детство без лжи, манипуляций и сверх-опеки
со стороны взрослых. Я знал, что такое любовь и нежность, и получил всего одну
серьезную психологическую травму. Моя естественная поисковая активность (все
эти исследовательские рефлексы и инстинкты) не была подавлена. В детстве и
подростковом возрасте не было зажимов и комплексов неполноценности. Поэтому на каждом
этапе своей жизни я извлекал из нее весь тот опыт, который можно и нужно было
извлечь. В юности, например, благополучно самоутверждался,
был признанным лидером. И однажды я начал ощущать, что подошел к какому-то
пределу. Что я уже не знаю, чего еще хотеть. Чего еще извлекать. Все, что могло
меня привлекать, отпало, так как все, что можно было, я в основных чертах уже
испробовал: далее возможны были лишь бесчисленные вариации известного, а это
меня не устраивало. Я был талантлив, я знал, что смогу все, за что бы ни
взялся; я не знал только, за что мне следует
взяться. Это логически подвело меня к вопросу о смысле жизни, – вопросу для
меня не праздному и не академическому, но жизненно-насущному.
–
А почему вдруг у вас в ответ на этот вопрос открылся внутренний источник
знания? Вопросом о смысле жизни задаются многие люди, но ничего подобного у них
не происходит.
–
Судьба! В критический момент имело место благоприятное стечение обстоятельств.
Во-первых, я поехал учиться во Львов, и тем самым был вырван из привычной
киевской среды, которая отвлекала меня от ощущения внутренней пустоты, смягчала
ощущение ценностного вакуума. Эта среда обеспечивала достаточно интенсивные и
привлекательные раздражители: прожигать жизнь в ней было весело и увлекательно.
А когда я был лишен этой среды с ее отвлекающими факторами, смысложизненные
вопросы вышли на передний план. Они стали неотвратимыми.
–
В каком возрасте это произошло?
–
Мне было тогда лет двадцать. Но собственно соприкосновению с Учителем и выходу
на Путь предшествовало еще одно обстоятельство: я бросил пить, курить и мясо
есть. Вот. Но сделано это было вовсе не для того, чтобы вступить на Путь, а из
любопытства. Знакомый сказал мне, что если месяц не пить - не курить - мясо не
есть, можно выйти в астрал. И пообщаться друг с другом через астральную трубу.
Ну, поскольку я был открыт неведомому, и вообще делать
было нечего, то подумал: а чего бы не попробовать? И бросили мы с моим
одноклассником, который остался в Киеве, пить-курить и мясо есть. На месяц. Под
конец он сорвался, объелся пельменями. Ладно, решили ради чистоты эксперимента
еще месяц не пить, не курить и мяса не есть. Эксперимент все равно провалился,
но за эти пару месяцев мои мозги видно очистились от токсинов и во что-то я
смог-таки врубиться.
Так
что налицо два судьбоносных обстоятельства: изоляция и очищение. Плюс третье –
благоприятная среда. Дело в том, что во Львов я приехал с профессиональными
иллюзиями: думал, что чему-то научусь. Но в первом же семестре мне стало ясно,
что меня здесь ничему не научат, более того, что я потеряю и ту квалификацию,
которая у меня была; обстановка там, надо сказать, действительно была
разлагающая – не учат ничему и делать ничего не надо. Собирался бросать
институт. Но где-то под конец первого семестра меня пробило и я понял, что
именно такая обстановка мне нужна, что я смогу здесь пять лет беспрепятственно
заниматься Йогой. Так оно и вышло.
–
Была ли у вас какая-то группа, круг единомышленников?
–
Нет, я был один и рос самостоятельно. В общем-то, в Киеве был круг друзей, не
чуждых подобным интересам; но это было не очень серьезно.
–
Учились вы как, по книгам?
–
С самого начала мне было ясно, что из книг я могу узнать лишь то, как другие
люди осмысляли сходный с моим опыт в прошлом. Я рассматривал книги не как источник
знания, а как исторические документы. И свидетельства того, что я не один.
–
А почему вы сами стали писать?
–
По ряду причин. В голове у меня была каша, и чтобы как-то в ней разобраться, я
не нашел способа более удобного, чем выносить эту кашу на бумагу, а потом
разгребать ее, выясняя, что к чему. Знание, получаемое из внутреннего
источника, поражало меня словно гром среди ясного неба, и я, естественно, тоже
записывал эти откровения. Ну, и книги. Оказалось, что в книгах много воды, но
встречаются ясно сформулированные мысли и точные наблюдения, созвучные моему
опыту. Я их выписывал. Первоначально эти разрозненные записи и выписки никак
между собой не были связаны. Потом в них стали просматриваться какие-то общие темы и они стали объединяться в более крупные фрагменты. Они
были словно частями некой мозаики, которую я на каком-то этапе начал складывать
сознательно, целенаправленно восполняя недостающие детали. Благодаря этому я
стал постепенно уяснять для себя общую картину происходящего, начал сознавать
свой Путь.
–
И в чем состоял ваш Путь?
–
Я понял, что Путь представляет собой по существу процесс развития самосознания,
эволюцию переживания того, "кто я". Все остальное – это цветы у
дороги, средства передвижения и т.д., но не Путь как таковой.
–
Что вы делали для того, чтобы продвигаться по этому Пути?
–
Ничего особенного я вроде бы и не делал. Это был в значительной мере спонтанный
путь.
–
Что, никакой специальной практикой вы вообще не занимались?
–
Вообще-то вначале я действительно занимался Хатха-йогой...
–
Но это привело к каким-то переживаниям или как?
–
Это была работа, в результате которой я осознал, что у меня есть тело. И что
оно живет своей жизнью, отличной от жизни ума и чувств. Трудно поверить, но до
того, как заняться Йогой, я этого не сознавал. Все составляющие моей личности
были слипшимися в один неопределенный ком, который я называл "собой".
–
Значит, какая-то практика у вас все-таки была?
–
Ну, скажем так, практика самонаблюдения в естественном потоке жизни.
–
То есть основной опыт, который служил материалом для осмысления, вы получали
посредством интроспекции?
–
В данном случае вернее будет говорить именно о самонаблюдении, а не об
интроспекции в узком смысле слова. Я получал опыт в ходе соприкосновения с
жизнью и наблюдения, как моя психическая организация реагирует на жизнь, и как
жизнь реагирует на меня, на мое поведение. Плюс знакомство с духовной
литературой, то есть опытом осмысления подобной работы предшественниками.
–
Таким образом, это не было специальной практикой, выделенной из потока жизни?
–
Да, в качестве практики я воспринимал саму жизнь во всем ее многообразии. А
специальная практика ничего, кроме скуки, у меня не вызывала. У меня было
ощущение, что выполнение упражнений, с точки зрения Пути, – это просто убитое
время. Практика внимательного отношения к жизни представлялась мне гораздо
более интересным и действенным занятием.
–
Вы просто участвовали в потоке жизни или намеренно помещали себя в какие-то
ситуации?
–
На каком-то этапе я действительно помещал себя в ситуации, которые бы угрожали
моему образу себя. Это облегчало наблюдение за тем, как мой образ себя влияет
на мое восприятие.
–
Не могли бы вы подробнее рассказать об этом?
– Рассказать
о создании ситуаций, угрожающих образу себя? Это могли быть любые ситуации,
когда я выглядел в глазах окружающих не самым достойным образом. Сейчас я
припоминаю только ситуации неумеренного потребления алкоголя; собственно
практикой можно было назвать переживание переживания того, что я натворил в
невменяемом состоянии.
Разумеется,
я не стану рекомендовать пьянство как путь к свободе от себя. Потому что мне
лично удалось выйти на Путь не в последнюю очередь именно благодаря отказу от
спиртного. Ценность трезвого состояния я усвоил сразу и где-то года три-четыре
вообще не брал в рот ни капли. А потом уже начал экспериментировать.
–
Долго?
–
Долго ли я пил? Никаких особых усилий в этом направлении я не прилагал, просто
не упускал случая надраться, когда представлялась такая возможность, а их было
немало: дни рождения, молодежные вечеринки и т.п. Но напиваться, по-видимому,
имело смысл лишь в компании, где меня считали человеком
продвинутым и непьющим (потому как просто пьяный мужик в порядке вещей, чего
тут такого); скоро таких компаний не стало и подобная практика утратила свою
эффективность. Впрочем, необходимость в ней тоже отпала.
–
А помимо ситуаций алкогольного опьянения еще какие-нибудь ситуации вы
создавали?
–
Не помню. Собственно, жизнь полна таких ситуаций, когда мы выглядим в глазах
окружающих не самым достойным образом. Было бы желание отслеживать.
– Я почему спрашиваю, – иногда такие ситуации действительно
случаются сами собой, но бывают и такие полосы жизни, когда ничего подобного не
происходит. Тогда можно создавать их сознательно. Создание и проживание таких
ситуаций действительно может рассматриваться как своеобразная практика
выведения себя из равновесного, покоящегося состояния. Поэтому меня и
интересует ваш опыт в этом направлении.
–
Что плохого в равновесии? Мой опыт говорит мне, что если за равновесие не
цепляться, продолжается оно недолго. С другой стороны, практика выведения из
равновесия имеет тенденцию переориентироваться с себя на
другого. То есть начинает человек с себя, а затем входит во вкус создания
подобных ситуаций для других. Так, московская школа самодеятельного околотибетского эзотеризма,
насколько я с ней знаком, занималась именно тем, что они там друг друга долбали, из равновесия выводили. Разумеется, пользу можно
извлечь из чего угодно, в том числе и из того, что тебя кто-то пытается смешать
с дерьмом. Но в большинстве случаев такая практика
приводит не к декларируемому разрушению защит, а к их укреплению, появлению
феномена "отмороженного сознавания",
которое полагается целью человеческих стремлений. Защита ведь не сводится к
бессознательности, она проявляется также в бесчувственности, не-переживании,
не-реагировании, – в голой констатации происходящего.
Я
лично всегда предчувствовал, а с некоторых пор считаю, что защиты у каждого
человека неслучайны и возникают с необходимостью. Защиты ломать
нецелесообразно, потому что это приводит либо к их укреплению, то есть
отодвигает момент возможного рассасывания, либо к декомпенсации, когда человек
сталкивается с материалом, с которым еще не готов иметь дело. Я свои защиты
уважал и не пытался поднять неподъемное. Но при этом
во мне все время присутствовало легкое прощупывающее стремление двигаться в
направлении, прегражденном защитой. И со временем это приводило к результатам,
которые становились не поверхностным психологическим лоском, но органичной
частью моей жизни. А противоположный, силовой подход напоминает мне попытку
сократить срок беременности: "Как, ждать девять месяцев?! Нет, рожать
будем здесь и сейчас!"
Так
обстояло дело с ситуациями. Ничего особо выдумывать не приходилось. Это была
постоянная работа по отслеживанию собственных глупостей и ляпов в межличностных
отношениях. В жизни каждого молодого человека такого добра хватает.
–
А как складывались ваши отношения с властями? Вас не преследовали, вы не
ощущали на себе давления?
–
Нет. Наоборот... Действительно, большинство духарей в
то время страдали так называемой "гэбэфренией",
– считали, что живут под колпаком, что КГБ спит и видит, как бы их сграбастать.
Я посмеивался над этими настроениями, полагая, что у Конторы есть дела посерьезнее. Кроме того, из контактов с гэбэшниками,
– а в нашем институте они пытались вербовать едва ли не каждого студента, – я
выяснил, что их вездесущность и осведомленность далеко не столь велика, как
считалось в народе. Хотя за эзотерическими библиотеками они действительно
охотились и изымали их регулярно. Так что библиотеки надо было беречь. А
изготовление и распространение идеологически сомнительной литературы
преследовалось в уголовном порядке. Поскольку же я занимался этим в достаточно
крупных на то время масштабах, какие-то меры предосторожности применять
приходилось, – например, я не держал телефонной книжки, в телефонных разговорах
был очень аккуратен и вообще предпочитал пользоваться телефонами-автоматами.
–
При этом вы говорите, что не только не ощущали давления, но
"наоборот". Что значит "наоборот"? Вообще, что вы можете
сказать о своем ощущении атмосферы того времени начала восьмидесятых?
–
Хм, из чего складывается мое ощущение атмосферы того времени? Да, ощущения
давления не было, было ощущение реальной опасности... Я бы так сказал: это было
ощущение здорового – соизмеримого, преодолеваемого – сопротивления среды. У
меня было ясное ощущение задач времени. Из этого ощущения задач и усилий,
направленных на их разрешение, для меня, собственно, и складывалось общее
ощущение атмосферы, о которой вы говорите.
–
Что это были за задачи?
–
Понимаете, это был период сродни самой темной части ночи, наступающей перед
рассветом. У меня лично было такое ощущение, что строй, который сейчас называют
эпохой застоя или эпохой развитого социализма, – это НАВСЕГДА. Ни у меня, ни у
кого-либо из моих знакомых, ни у "Радио Свобода" не было ни малейшего
предчувствия того, что развитой социализм рухнет в одночасье. Мне было ясно,
что надо что-то делать именно в этой исторической обстановке, приняв ее правила
игры, – исходя из наличного положения вещей в интеллектуальной и социальной
сфере, исходя из наличного отношения властей к инокультурному
опыту саморазвития человека. Я усматривал свою задачу в том, чтобы привнести
этот опыт в наличную культуру, – привнести в такой форме, которую она не смогла
бы отвергнуть. Нужно было представить проблему так, чтобы от нее нельзя было
отмахнуться.
–
То есть представить ее на языке, близком к научному?
–
Задача состояла в том, чтобы переосмыслить этот опыт в психологическом ключе и
изложить языком, который бы был свободен от самоцельных
и необязательных мистических накруток, – языком, который бы был узнаваем, и
против которого сложно было бы что-то возразить. А поскольку я знал, что опыт и
мыслительные конструкции жестко не связаны, я был совершенно свободен в выборе
интеллектуальных средств выражения. У меня не было ощущения, что мне приходится
пудрить мозги власть предержащим с помощью эзопова языка "психологической
науки"; у меня было ощущение, что я решаю новую историческую задачу. Новая
культура не принимала традиционных идеологических схем, но я знал, что опыт,
который люди уже не раз излагали по-разному, может быть еще раз изложен иначе,
– изложен так, чтобы стать органичной частью наличной
культуры, получив тем самым возможность в ней жить и развиваться. Но для
осуществления этой задачи нужно было сперва выявить
основы, нащупать основания, на которых зиждется предшествующий опыт
саморазвития человека, и на которых можно было бы построить что-то новое.
И
хотя колосс социалистической культуры рухнул, и в настоящий момент эта
интеллектуальная работа по выявлению основ никому не нужна, я не считаю, что
она пошла прахом. Более того, я подозреваю, что она будет тем немногим, что
останется от эпохи развитого социализма в копилке общечеловеческого культурного
наследия.
–
Я не согласен с тем, что сейчас эта работа по выявлению основ никому не нужна.
По-моему, принимая во внимание засилье мистического бреда, сейчас она нужна
более чем когда-либо.
–
Да, я работал в жанре демистификации мистики, но дело
ведь к этому не сводилось. Меня интересовали прежде
всего вопросы методологии саморазвития человека, и мои работы последнего
периода посвящены именно этому. Я считал очень важным, с одной стороны, донести
до других эту сферу опыта в ее чистоте, не искаженной игрой воображения и
интеллектуальной неряшливостью; с другой, – донести ее в такой форме, в которой
бы эта чистота могла быть воспринята и усвоена наличной культурой. То есть
социалистической культурой. Я искал язык, жизнеспособный именно в этой
культуре. Между тем она приказала долго жить. Вздохнула под конец полной грудью
и испустила дух. Соответственно, продукты этой культуры утратили
жизнеспособность, перешли в разряд исторических памятников. В том числе и я со
своим творчеством оказался за бортом истории. Впрочем, не только я, все мы там
оказались: так как новая, не-социалистическая
культура еще не сформировалась, культурно-значимые средства самовыражения у нас
в настоящее время отсутствуют. Культурно-значимые в смысле способности
обеспечивать воспроизводство соответствующего опыта в социальном масштабе. Мы
вошли в переходный период – период мычания и изучения иностранных языков. Свой
собственный язык у нас появится лишь тогда, когда наша культура вновь обретет
какие-то более-менее устойчивые, зримые очертания, и можно будет попытаться
выяснить, что, о чем, как и зачем говорить. Вот тогда и пригодится опыт моих
методологических изысканий.
–
В каких работах они представлены?
–
В Самиздат эти работы не попали. Они собраны в книге под общим названием
"Очерки эзотерической психологии эпохи развитого социализма". Это
1985-87 год. Я тогда открыл для себя то, что называю "психологическим
механизмом духовного развития"; и поездил по Европейской части СССР,
обсуждая схему этого механизма с разными знающими людьми.
–
Вы публиковали где-нибудь его описание?
–
Нет. Планировалась публикация в третьем выпуске "Вопросов саморазвития
человека", – издавал я такой ежегодник, – но этот выпуск так и не вышел в
свет, потому что я переключился на другой проект, представлявшийся мне в то
время более неотложным. Кроме того, был у меня доклад на какой-то
психологическо-методологической конференции, где я попытался
сжато изложить эту и две другие методологические схемы.
–
А над чем вы теперь работаете?
–
После того как окончательно стало ясным, что социалистическая культура погибла,
я отошел от интеллектуального творчества и занялся тем, чем имеет смысл
заниматься в наше время – переводами того, что уже сделано.
–
Почему вам представляется актуальным именно это? И именно для вас?
–
Для меня? Потому что ничего другого я делать не умею. Зато это умею делать как следует. А вообще, поскольку мы находимся на
начальном этапе становления новой культуры, мне представляется важным, чтобы
некоторые стороны инокультурного опыта саморазвития
человека могли служить для нее полноценным строительным материалом. В некоторых
книгах ясно излагаются позиции, по отношению к которым, как я считаю, важно
самоопределиться каждому, кто вступает на Путь. И мне хотелось бы, чтобы эти
позиции были изложены на русском языке столь же ясно и убедительно, как на
языке оригинала, а не так, как это делается в нынешней коммерческой спешке.
–
У вас есть ученики?
–
Нет. Как я уже говорил, мой Путь в значительной степени был обусловлен судьбой.
Многое мне было дано, а не достигнуто осмысленными усилиями, опыт которых можно
бы было транслировать. Например, у меня никогда не было страха смерти как
психологического небытия и поэтому мировоззрение мое никак не обусловлено этим
страхом; но у меня не было и опыта преодоления страха смерти, поэтому я не в
состоянии передать такой опыт другим. Я не Мастер, я Специалист.
–
Что вы, как специалист, могли бы посоветовать тем, кто вступает на Путь?
–
Как специалист, я мог бы посоветовать молодым людям
ознакомиться с моей книгой "Эволюция сознания в документах",
где начало Пути описано без каких бы то ни было идеологических и гуроидальных накруток; к сожалению, эта книга еще не
опубликована. Но, признаться, даже этот совет представляется мне сомнительным,
– ведь причины и мотивы вступления на Путь у разных людей различны. Все выходят
на Путь по-разному.
–
И все-таки, что, по-вашему, могло бы подвигнуть людей на духовный поиск? Верно,
у каждого свои мотивы; но может быть существуют и некие общие мотивы? Выявив
их, можно было бы целенаправленно пробуждать у людей соответствующую мотивацию.
–
Знаете, я серьезно сомневаюсь в том, что ее нужно пробуждать. Это было бы
насилием, в котором нет необходимости. Потому что человечеству нужны разные
люди. И кому дано, у того мотивация сама пробудится. Разумеется, этому можно
способствовать путем создания благоприятной среды, в том числе путем
предоставления соответствующих образцов. А "пробуждать мотивацию",
по-моему, все равно что тащить морковку за листья,
чтобы она росла быстрее.
–
Имеется ли у вас какой-нибудь критерий того, что человек на верном пути, а не
съехал в кювет?
–
Когда никаких явных расстройств не наблюдается, для меня лично критерием служит
отсутствие рисовки, желания произвести впечатление, а также желания
самоутвердиться в образе себя за счет умаления или принижения образа человека,
с которым имеешь дело. Отсутствие подобных поползновений на уровне микромоторики говорит мне, что человек на верном пути.
–
Что для вас служит знаком того, что все идет как надо, что это не самообман, не
прелесть? Обычно такая контролирующая функция принадлежит наставнику. А что
делать, когда наставника нет, как в вашем случае?
–
Самообман – это не страшно; если есть установка на честность в отношениях с
собой и другими людьми, он быстро вскрывается. Мне повезло в том плане, что
честность представляет собой ведущую черту моей личности. Я просто не хочу
обманывать себя. С другой стороны, я готов принять факт любого самообмана: с
кем не бывает. Действительность, в том числе действительность вскрывшегося
самообмана, для меня всегда интереснее, чем сам самообман, неведение
относительно этой действительности. Самообман, он ведь чему служит? В основном
тому, чтобы не болело. А этого я не боюсь.
–
По рассказам многих из тех, кто вступал на путь без наставника, у них были
периоды, когда личные пласты стирались и возникало
ощущение предельной свободы, едва ли не всемогущества. И многие на этом
сорвались. Был ли у вас такой этап?
–
Этап всемогущества?
–
Да, когда снято много защит, возникает что-то такое, с чем действительно очень
трудно совладать, – отсутствие каких-либо норм и критериев допустимого-недопустимого.
–
Нет, связи с землей я никогда не терял. Социальные нормы я вдоволь попинал когда положено было – в подростковом возрасте.
Потребность в самоутверждении через попрание норм была удовлетворена, и я уяснил
инструментальную роль последних. Я понял, что они служат не для угнетения, а
для удобства. Что касается норм и критериев допустимого-недопустимого в
межличностных отношениях, то я понял, что единственно необходимым и,
по-видимому, достаточным критерием тут служит любовь к ближнему.
И что меня удивляло по большому счету в некоторых продвинутых духарях, так это то, что не любят они ближнего. И готовы делать с этим ближним что угодно – для его же блага,
разумеется. Защиты там ломать и так далее...
–
То есть как это – для его же блага?
–
Ну, идеологически это связано с представлением о благе как неком
сверхценном состоянии, которому нужно принести в жертву все остальные.
Практически же речь идет о бесчувственности. Так что если вы еще испытываете
отрицательные эмоции в связи с тем, что я над вами измываюсь, значит у вас
проблемы; а я вам оказываю неоценимую услугу, помогая эти проблемы осознать, –
для вашего же блага. Это классика. Даже книга такая есть – "Для вашего же
блага" – о скрытой родительской жестокости. По-видимому, тут действительно
воспроизводятся какие-то родительские отношения. Меня в детстве родители не
мучили, – во всяком случае, мучили не до такой степени, чтобы я стал
воспринимать подобные отношения как должные и оправданные. Поэтому повышение
прозрачности моих личных границ не приводило к преступлению границ другого
лица.
–
Но разве стирание личных границ не приводило к какому-то высвобождению сил,
проявлению большей свободы?
–
Я бы не сказал. Очевидно, это связано с тем, что я чувствовал себя достаточно
свободным мальчиком и до того: со свободой я разобрался в подростковом
возрасте. "Стирание личных границ" у меня было связано не столько с
ощущением всемогущества, сколько с ощущением всеведения. Разумеется, первые
прозрения отражались на поведении. Когда это с тобой случается, твой первый
порыв – донести весть о возможности такого кайфа до
других. Это ж класс! Так давайте все вместе, это же так просто. И вдруг
оказывается, что многие этого кайфа не понимают, и
водку бросать пить не хотят... Ну, и начинаешь постепенно осмыслять ситуацию,
осматриваться.
–
То есть у вас был такой мессианский период, когда вы пытались как-то привлечь
окружающих?
–
Да, был. Но весьма непродолжительный.
–
А как все обошлось? Благодаря чему?
–
Благодаря развитому чувству здравого смысла и удовлетворенной в положенное для
этого время потребности в самоутверждении. Вообще этап трансперсонализации,
как я его называю, прошел у меня очень быстро. Я сразу соприкоснулся с планами,
где я есть все, где меня нет и т.д.
–
И каким был следующий этап?
–
На следующем этапе остро встал вопрос "А что же дальше?" Все, о чем в
книжках написано, достигнуто, – ты един со вселенной,
ты все и ничто. Что дальше? Жизнь ведь только начинается, а уже, похоже,
приехали. В общем-то, что мне делать
в целом понятно: способствовать на своем месте всеобщей эволюции, "вести
все живые существа к просветлению". Вопрос в другом: как мне быть? Какой опыт обретать мне, самосознающему абсолюту,
на предстоящем этапе существования в физическом теле? Или, в терминах
воплощения, зачем мне это
воплощение?
И
вы знаете, в конце концов я пришел к неожиданному для
себя выводу: раз я принял человеческую форму, задача моя состоит в том, чтобы
стать человеком, узнать, что это такое. Обретенный ранее трансперсональный
– надличный – опыт становился таким образом
фундаментом моей личности, основой дальнейшего пути. На этом пути меня ожидало
много интересного...
–
Что, например?
–
Ну как, – вся жизнь. Уже не как практика, а как приключение, где за каждым
поворотом тебя ожидает что-то новое. Например, я обнаружил, что не чувствую
происходящее, что моя способность ощущать, чувствовать, испытывать эмоции
приглушена. Она была приглушена не в такой степени, как у большинства
"практикующих" духарей, поскольку я, в
отличие от них, никогда сознательно не ставил перед собой такой задачи – ничего
не испытывать, то есть на все не реагировать. Мне было интересно наблюдать
именно за тем, как я реагирую, и не позволять при этом моим реакциям влиять на
мое поведение и восприятие. Однако эмоциональная сторона моей натуры при этом
как бы оставалась за кадром, не становилась предметом специального рассмотрения
и, тем более, развития. Я отнюдь не был бесчувственным сухарем, но у меня
возникло ощущение, что я способен чувствовать гораздо больше. Оно возникло у
меня, когда я осознал, что не люблю своих родителей, точнее, не чувствую той
любви, которая во мне есть. Я знал, что люблю их как носителей безусловных
ценностей и, скажем так, подателей всего, что у меня есть, – но я не чувствовал
этого. И мне очень захотелось вновь обрести возможность испытывать эту любовь,
испытывать это чувство, незаметно затоптанное в передрягах взросления. И когда
я столкнулся с одной заграничной программой психологической реанимации
личности, это желание послужило серьезным мотивом для того, чтобы заняться этой
программой и создать условия для ее внедрения в Киеве. Правда, по истечении
семи лет программа зачахла, но я свое получил. В ходе этой работы у меня как-то
возник образ длинного каравана беженцев, которые возвращаются со своими тюками
и тележками из эвакуации, – это были мои чувства.
Ну,
это так, частный эпизод становления человеком, живым человеческим существом, – возвращение себе тех
человеческих возможностей, которые по необходимости утрачиваются на ранней
стадии развития, в детском возрасте. Собственно, не
утрачиваются, а как бы отодвигаются на задний план, уходят в тень
бессознательного, – у кого больше, у кого меньше.
–
Как это делалось?
– Существуют
специальные методики, но это уже совсем другая история.
–
То есть, если описывать ваш путь в целом, можно сказать, что на первом его
этапе имела место трансперсонализация, стирание
личности, а на втором произошел возврат к личному, но
с сохранением надличного фундамента.
–
Где-то так, хотя я бы не стал говорить о стирании личности. С самого начала
присутствовало сознание того, что надличный опыт становится ресурсом моей
личности, становится неотъемлемой частью меня как действующего лица, – он становится
своего рода килем, позволяющим всякий раз возвращаться в точку покоя. И мне
кажется, именно этот баланс личного и надличного, наряду с чувством здравого
смысла, честностью в отношениях с самим собой, а также способностью различать
опыт и его интеллектуальное оформление, помогли мне не пойти ко дну в условиях
одиночного плавания по водам Сансары.